КОРОЧЕ: Еще четыре довольно коротких рассказа

[snorapp]

Не получается

Они добрались, наконец, до четвертого этажа проклятого «Детского мира» с проклятыми огромными лестницами и проклятым неработающим лифтом, - прочем Лешка скакал наверх через две ступени, потом сбегал к нему вниз, а потом снова скакал вверх, пока он сам волочил тело на ватных ногах и откровенно задыхался, и опять клялся себе бросить курить, как только переживет Лешкин день рождения.
- Постой, Леша, - сказал он, - постой, - и попробовал отдышаться.
Лешка тут же принялся озираться по сторонам, рассматривать дурацкий сувенирный хлам в стоящих у самой лестницы киосках, углядел расписную тарелку якобы с видами Полтавского сражения, радостно разинул рот и завопил:
- Ого, тарелка!
- Леша, - сказал он, - да что ж тут «ого»? Всё у тебя – «ого». Паровоз был – «ого», лестница – «ого», теперь тарелка – «ого». Чего – «ого»?
Мальчик глянул на него искоса, как будто почувствовал, что сморозил глупость, и сказал уже потише:
- Просто – «ого». Вижу – ого.
Тогда он, все еще держась за бок, внимательно посмотрел на этого чужого рыжего мальчика, который теперь жил с ним в одном доме, утыкался после школы носом в живот его жены, имел какие-то свои секреты, какую-то, безусловно, память о своей недавней жизни с совершенно другим человеком, и какие-то, небось, ожидания, - ого-го, какие ожидания, может быть, - от этой новой жизни, в которую они с Мариной его втянули, - и сказал:
- Знаешь, Леша, какой-то я вообще совсем дурак.
От неожиданности рыжий мальчик даже прикрыл рот, а потом спросил, смешно разведя руками:
- Это почему?
- Не знаю, - сказал он, - Просто дурак – и все.

Всё будет отлично

Пока он мыл руки, а медсестра готовила, что положено, она, полулежа-полусидя в этой унизительной раскоряченной позе, рассматривала висевший на стене старый плакат: человек в белом халате и круглых очках, идеальный старый доктор из идеального мира пятидесятых, протягивает зрителю пачку сигарет давно исчезнувшей марки, - бойкая белая надпись на красном фоне заверяла, что «Ваш личный доктор советует: именно эти сигареты!». Ей даже удалось отвлечься, но тут он вернулся, уже в перчатках, с поднятыми руками, и медсестра подкатила столик с разложенными инструментами, и ей опять стало дурно, и она сказала, - просто чтобы сказать что-нибудь, - прыгнувшим вверх идиотским голосом:
- Остроумное украшение, - и даже попробовала улыбнуться, - и он тоже улыбнулся, осторожно что-то ощупывая у нее внизу (но еще без инструментов, еще без них, - она уже ничего не чувствовала, подействовал укол, но он пока ничего не взял со столика, - или она не заметила? Может, они специально умеют брать так, чтобы она не заметила?) – и сказал, приподнимая руку, в которую медсестра услужливо сунула что-то невыносимо изогнутое:
- Это дедушка мой. Мы четыре поколения все врачи. Ничего не бойтесь.

* * *


The Flying Ridge of Clouds is Thinning

- Не сердитесь, - сказала она, - а только ничего не получится.
Он пожевал губами и посмотрел на нее серьезно, прекрасно посмотрел, и у нее опять случился приступ нежности к нему, и еще – приступ отчаяния.
- Я не думал, что здесь что-нибудь может не получаться, - сказал он, и она, уже слышавшую эту фразу (или примерно эту), раз, наверное, восемьсот, улыбнулась и сказала:
- А вот поди ж ты.
Они пошли вдоль облака, и он все время жевал ртом и делал руками так, как будто пытался что-то загрести, сгрести в одну кучу, и потом, может, сложить в правильном порядке, но ничего, конечно, не сложится.
- Давайте я вам объясню, - сказала она. – Только вы пообещайте не смеяться.
Он посмотрел на нее все так же – исподлобья, - и она сказала:
- Просто есть одна песня. Мой сын был очень расстроен, - ну, тогда. И хотел что-нибудь сделать. И он попросил, чтобы в церкви сыграли одну песню, и сказал: «Теперь эта песня, где бы она ни играла, всегда будет играть для тебя».
Они повернули и пошли вдоль ветра, и она вела по этому ветру рукой, как ребенок ведет рукой в варежке по нетронутому снегу, лежащему на парапете.
- И что, - спросил он, - играет?
- Иногда играет, - сказала она.

Просто – вдруг что

Т.-Т.
Он сказал, что им надо поговорить, но только они не могут говорить ни у него дома, ни у нее дома, ни у него в кабинете, ни в курилке ее никчемной работы, вообще нигде, где есть уши или даже стены. Было почти минус тридцать, они добежали до круглосуточной аптеки, и там, теребя хрустящий целлофановый пакет с цветастым клеенчатым монстром для ванны, он сказал ей, что она не должна верить ничему, что ей могут о нем рассказать в ближайшие дни, вообще ничему. «Даже не так», - сказал он, заламывая монстру полосатую щупальце, - «Верьте, чему захотите, просто пообещайте мне: если что – вы дадите мне всё объяснить вам самому. Вы придете и спросите меня, и я вам сам все объясню, а потом, если хотите, верьте. Если уж я не смог объяснить, то тогда уж все плохо, тогда верьте».
- Господи, - сказала она, - Да что же такое? - и потянула к себе пакет, не выдерживая вида этих извивающихся под пыткой щупалец, ломкого хруста, обнажающихся белых ниток внутри швов, - но он не уступил, вцепился в пакет намертво. – Кто мне может что? Что за мистика? Что такое?
- Может, может, - сказал он.
- Хорошо, - сказала она и снова дернула пакет на себя, - Хорошо, только скажите мне, ради Бога, - Вам что-нибудь грозит? Вам что-нибудь может грозить? У Вас могут быть неприятности? Что? Что-то случится?
Тут он вдруг посмотрел на нее, как будто и вправду только сейчас начал просчитывать варианты. Потом сунул палец под лопнувший целлофан и почесал монстра за ухом.
- Да нет, - сказал он, - нет, конечно, нет. Конечно, ничего не случится.



Еще что-то тут.