(no subject)

                                                 Александру Барашу

Как можно писать стихи после четырнадцатого января 1942 года?
После 6 февраля 43-го? После 11 марта 1952-го?
Как можно писать стихи после 22 июня 1917-го?
После июля 1917-го? После марта 1984-го?
Как можно писать стихи после 6 ноября 1974 года,
11 сентября 1965 года, 1 августа 1902-го,
9 мая 1912-го?
Как можно писать стихи после 26-го числа прошлого месяца?
После 10 июня прошлого года? После 12 июня?
После 14 декабря 1922 года?
После этого четверга?
После того, что случилось сегодня в три?
Ужасней, наверное, было только первое ноября 1972 года.
Только 12-е апреля семьдесят третьего было, возможно, еще страшнее.
Или шестое августа 86-го. 4 сентября 1913-го. Или, скажем,
двадцать пятое июля 1933 года. Или двадцать шестое.
Кто-то наверняка упал с передвижной лестницы в библиотеке,
сломал позвоночник, никогда не сможет двигаться.
Кто-то, наверное, погиб,
по ошибке подорвав себя вместе с заложниками.
У кого-то, скорее всего, ребенок побежал за мороженым,
буквально за два квартала,
и никогда не вернулся.
Нет, буквально за угол. Нет, буквально в соседний дом.
Нет, вернулся восемнадцать лет спустя, 25 марта.
Или двенадцать лет назад, 24 ноября, в 15:00.
Умер 26-го числа прошлого месяца.
Написал одно-единственное стихотворение, очень плохое.

Александр Бараш, "Экология Иерусалима"

Про книжку Александра Бараша "Экология Иерусалима: избранные переводы современной израильской поэзии":

<...> Бараш упоминает всегда болезненную для ивритской (и не только) литературы тему «написания стихов после Холокоста». Теодор Адорно, в 1951 году сказавший, что «писать стихи после Освенцима — варварство», несколькими годами позже уточнил и ужесточил свой тезис, сделал его почти невыносимым для слушателя: «Многолетнее страдание — право на выражение, точно так же замученный болезнью человек имеет право брюзжать и ворчать; поэтому неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна. Правильно, наверное, будет задаться менее “культурным” вопросом о том, а можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить это тем, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен стать одним из тех, убитых. В жизни такого человека востребованы холод и равнодушие — главный принцип буржуазной субъективности; в противном случае Освенцим был бы невозможен; в этом и состоит явная вина тех, кого пощадили». Это высказывание Адорно до сих пор вызывает у многих дрожь отвращения — отвращения к самой логике, предлагающей выжившим принять на себя вину за убитых — и, таким образом, бьющей острием отравленной стрелы прямо в (и без того) незаживающую национальную рану. В такой ситуации преодоление этого отвращения, умение обратиться взглядом к ране и назвать ее по имени оказывается безжалостным по отношению к самому себе подвигом. Дан Пагис, чье детство прошло в концлагере, совершает этот подвиг, становясь не просто поэтом, открыто проговаривающим опыт Катастрофы, но поэтом, проговаривающим это непроходящее чувство вины за то, что ты остался — здесь. <...>

<...>Переведенная, составленная и прокомментированная Барашом «Экология Иерусалима» — безусловно, авторский сборник: с авторской сверхзадачей, авторской логикой построения и авторской идеей, последовательно излагаемой читателю.<...>

И так далее. Саше Барашу огромное спасибо за книгу, Openspace - за публикацию.